Какие достижения за 23 года жизни? О Марии Башкирцевой. Фрагменты дневника.

Как деревенской девушке, родившейся в Российской империи, удалось стать известной художницей во Франции? Потрясающие работы Марии Башкирцевой.
 

Какие достижения можно получить за 23 года жизни? Рассказ о судьбе Марии Башкирцевой. Эта необыкновенная девушка в возрасте 20 лет ворвалась в мир европейского искусства, что вызывало удивление и восхищение Эмиля Золя, Анатоля Франса и Ги де Мопассана. Марина Цветаева выразила свои чувства в искренних строках, посвященных ей:

«Ей даровал Бог слишком много!
И слишком мало - отпустил.
О, звездная ее дорога!
Лишь на холсты хватило сил...».



Мария Башкирцева родилась в небольшом селе Полтавской губернии. Она проявила свой талант в художественной сфере и добилась успеха даже за границей, во Франции. Мария была одной из первых женщин, которые получили образование в Академии Жюлиана в Париже. Её работы были отмечены на главной художественной выставке тех лет - в Парижском Салоне. Творчество Башкирцевой находится в лучших музеях мира, а её дневник, который она вела с детства, по-прежнему восхищает критиков.
 

Весна. Апрель.
 
Уильям Гладстон считал, что «Дневник» является одним из лучших литературных произведений XIX века, а первый сборник стихов Цветаевой был написан под впечатлением от этой рукописи. Художница Башкирцева, несмотря на свой короткий жизненный путь, успела создать более полутора сотен картин и 200 рисунков в уникальном стиле, основанном на приёмах мастеров эпохи Возрождения и реалистов. Хотя ей не хватало времени на долгое изучение картины и постепенное улучшение своего мастерства, она провела много времени в европейских музеях, где изучала шедевры живописи и получала ценные уроки от Тони Робера-Флёри и Жюля Бастьена-Лепажа. К сожалению, многие из ее работ не уцелели во время Второй мировой войны.
 
 

Мария Башкирцева. Под зонтом. 1883
 
Ей было всего три года, когда её родители поссорились и мать уехала с ней и её братом далеко от отца. Разгневанная женщина запретила бывшему супругу видеться с детьми.
 
Машу очень любили в семье, поэтому они мирно переносили все её капризы. Она получала образование от русской гувернантки и француженки, которая учила её рисованию, иностранным языкам и игре на музыкальных инструментах. Башкирцева писала, что уже с тех пор, когда ей было три года, она стремилась достичь высот и добиться величия. Гадальщик пророчил матери будущей художницы, что её дочь станет звездой.
 
Когда девочке было двенадцать лет, её родители приняли решение разойтись. Мать увезла девочку в Европу, где она занималась изучением языков, чтением, рисованием и музыкой по своей программе, выбирая преподавателей самостоятельно. Родители были богаты и могли позволить себе этот стиль жизни, который не мешал девочке развиваться в прекрасном направлении. За пять месяцев она прошла трёхлетнюю программу лицея, начав свой дневник на французском языке в Ницце. Её брат остался жить с отцом в России, и лишь через десять лет Мария снова увидела своего отца.
 

Мария Башкирцева. Портрет графини Дины де Тулуз-Лотрек, урожд. Бабаниной. Пастель. 1883
 
Окончательно, почти сто тетрадей были заполнены мыслями и эмоциями девушки, включая ее первые чувства к герцогу Гамильтону и ее стремление к славе в качестве певицы, чтобы покорить сердце своего избранника. Рукописи были переведены на несколько языков и впервые опубликованы по инициативе матери художницы. В 1873 году, юная Мария была восхищена жизнью в Париже, где она путешествовала по Европе, посещала СПА в бельгийском городке, но также начала испытывать симптомы опасной чахотки. Несмотря на это, она продолжала посещать приемы и балы и вместе со своей семьей. Побывав в Лондоне, семья приобретает виллу в столице Франции. Интерьер выполнен по чертежам юной художницы.
 

Мария Башкирцева. Автопортрет в шляпе
 
Девушка изучила латынь за пять месяцев и занялась пением, чтением и письмом, но не смогла сделать карьеру певицы из-за ларингита, который лишил ее голоса.
 
Во время празднования четырехсотлетия Микеланджело семья находилась во Флоренции, где Мария наслаждалась посещением галерей и изучением работ Тициана, Микеланджело и Рафаэля.
В Риме девушка начала заниматься живописью. За полтора часа она написала очень реалистичный портрет, в то время как ранее на это у нее уходило гораздо больше времени, и результаты были неутешительными. Мария обладала большим талантом, поэтому живопись у нее шла легко.
 
Молодая и привлекательная девушка из высшего общества проявляла интерес не только к живописи. Она завоевала сердце графа Винченцо Брусетти и полюбила Пьетро, племянника кардинала Антонелли. Несмотря на то что у нее было несколько выгодных предложений, она не торопилась выходить замуж.
 
Позднее она отправилась в Россию вместе с матерью, чтобы увидеть отца, и при встрече пригласила его в Париж, который был известен своей художественной и богемной атмосферой. Однако родители не смогли прийти к согласию, и это причинило Марии много горя.
 

Автопортрет с палитрой
 
В 1877 году Башкирцева проявляет огромный интерес к изучению живописи и решает серьезно заняться этим делом, поступив в частную Академию Жюлиана. Там она обучается вместе с другими талантливыми художницами, такими как Амелия Бори-Сорель, Луиза-Катрин Бреслау и Анна Нордгрен, которые все живут и дышат искусством. На протяжении обучения ей помогают не только известные художники, такие как Родольф Жюлиан и Тони Робер-Флёри, но и другие звезды парижского Салона. Несмотря на то, что Башкирцева работает по 8 часов в день, ей становится все труднее бороться с чахоткой.
 
Художница успешно преодолевает все этапы обучения, и уже через три месяца начинает писать картины с натуры, а за полгода ее уровень мастерства приравнивается к лучшей ученице. Ее работы хвалят за мужественность стиля, и другие студентки завидуют ее таланту.
 

Мастерская женщин-художниц, руководимая господином Жулианом. 1881
 
Через два года, Мария была удостоена медали в конкурсе, который проводился в мастерской, и её наставники вручили ей эту награду. Она всегда верила, что скоро достигнет славы.
Получила небывалый успех в те годы, когда её работа "Молодая женщина читает вопрос о разводе Александра Дюма" была представлена на парижском Салоне.
 

Молодая женщина читает вопрос о разводе Александра Дюма, 1880 г.
 
Если художник был упомянут в газетах, то это могло привести к тому, что его работы становились популярными среди коллекционеров и любителей искусства. Быть женщиной-художником в то время было редкостью, и многие не верили, что они могут создавать произведения искусства наравне с мужчинами. Когда картины Башкирцевой были представлены публике, некоторые не могли поверить, что они были созданы ею, а не неким талантливым художником, который пожелал остаться неизвестным и уступил авторство даме.
 
Мария чувствует себя все хуже и хуже, несмотря на реабилитацию на курорте, и терпит боли, а ее слух ухудшается. Она чувствует, что ее жизнь скоро закончится, что оказывает сильное влияние на ее жизнь и поведение. Английский иллюстратор Обри Бердсли также столкнулся с похожей ситуацией, когда он знал о своей скорой смерти и пытался максимально использовать свое время, создавая рисунки и живя на полную катушку. В то же время, как культурная и образованная женщина, Мария не могла позволить себе такой подход и вместо этого вступила в ряды суфражисток, где рассуждала о притеснении и несправедливости в отношении женщин-художниц.
 

Жан и Жак
 
Однажды Жюлиан бросил вызов Марии и Амели Бори-Сорель, предложив сюжеты и обещав выставить лучшую работу в Салоне. В мастерской появилась перегородка, и на ночь работа Башкирцевой оказалась запертой. Её работа была подписана как «мадемуазель Андрей» и заняла место в экспозиции. Хотя соперница Марии, Амели Бори-Сорель, в конечном итоге стала женой Жюлиана и руководила женской частью студии, возможно, она проиграла этот художественный спор. Однако её судьба сложилась куда удачливее и счастливее.
 

Парижанка. Портрет Ирмы, модели в Академии Жюлиана. 1882
 
Мария Башкирцева побывала на приёме у королевской семьи в Испании. В это же время она успела посетить музей Прадо и копировать работы Веласкеса, она чувствовала себя все хуже и хуже.
После возвращения в Париж Башкирцева продолжала работать, но была на исходе сил. Художник Жюль Бастьен-Лепаж похвалил ее, и она начала писать картины на евангельскую тему.
 
Салон принял сразу три работы Марии: "Жан и Жак", портрет Ирмы и "Портрет Дины". Газеты начали писать о её творчестве, в том числе в России, что вызвало у неё гордость. Однако вскоре последовали неудачи в творчестве. Последняя работа Башкирцевой, "Встреча", была создана для салона. Но место, где её картина была выставлена, разочаровало Марию.
 
 

Встреча, 1884 г.
 
Башкирцева начала общаться с Ги де Мопассаном, сначала интересуясь, как этот классик оценивает ее писательские способности, но решила сохранить свой инкогнито и отправила свою работу под вымышленным псевдонимом. Ги де Мопассан не проявил особого восторга по поводу ее творчества, но когда она раскрыла свою личность, он с радостью начал переписку с ней. Это было поистине интеллектуальное состязание, полное остроумных шуток и саркастических замечаний, но при этом оба собеседника проявляли друг к другу взаимное уважение.
 

Осень. 1883
 
Прошло время. Жюль Бастьен-Лепаж страдает от рака желудка, а сама художница сильно ослабла. У неё уже нет сил на работу, и ей даже трудно ходить. В 1884 году, через пять недель после смерти друга, молодая художница умерла. Год спустя в столице Франции состоялась персональная выставка Башкирцевой. Мать Марии отвезла большую часть её работ в родовое имение. Многие картины были уничтожены во время Первой мировой войны, а некоторые были потеряны в результате бомбардировок Великой Отечественной войны. Дневник Марии был издан так, как она хотела, предчувствуя свою раннюю смерть.




Если бы я была королевой… Дневник
Башкирцева Мария Константиновна


Если бы я была королевой… Дневник
К чему лгать и притворяться? Конечно, я хочу, да и надеюсь, пожалуй, тем ли, иным ли способом остаться на этой земле. Если не умру в молодости, надеюсь остаться как великая художница; а если умру молодой, хочу оставить дневник, и пускай его издадут: не может быть, чтобы это было неинтересно. Но разве мысль о том, что его издадут, не портит, то есть не уничтожает сразу, единственного достоинства такой книги? А вот и нет! Прежде всего, очень долго я писала, не мечтая о том, что меня станут читать, и потом: да, я надеюсь, что меня прочтут, потому-то и пишу совершенно откровенно. Если в этой книге не будет строгой, полной, неукоснительной правды, в ней нет никакого смысла. Я не только все время говорю, что думаю, но ни разу, ни на единый миг не пришло мне в голову скрыть что-нибудь, что выставит меня в смешном или неприглядном виде. Да и потом, я слишком себе нравлюсь, чтобы сама себя подправлять. Поэтому, снисходительные читатели, вы можете быть уверены, что на этих страницах я вся, целиком выставила себя на ваше обозрение. Я, может быть, представляю для вас скудный интерес, но не думайте, что это я, – думайте, что просто человек рассказывает вам обо всех своих впечатлениях с самого детства. В таком человеческом документе много интересного. Спросите г-на Золя, или г-на де Гонкура, или даже Мопассана!
 
Дневник мой начинается с двенадцати лет, и только с пятнадцати-шестнадцати в нем появляется что-то содержательное. Так что остается лакуна, и чтобы ее наполнить, я напишу что-то вроде предисловия, которое позволит понять этот литературный и человеческий памятник.
 
Итак, вообразите, что я знаменитость. Начнем.
 
Родилась я 11 ноября 1859[6] года. Пишу и чувствую, как это ничтожно мало. Утешаюсь мыслью, что к тому времени, когда вы будете меня читать, у меня уже, конечно, никакого возраста не будет.
 
Мой отец – сын генерала Павла Григорьевича Башкирцева, столбового дворянина, храброго, упрямого, сурового и даже жестокого. Кажется, чин генерала мой предок получил после Крымской войны. Он женился на молодой девушке, по слухам – внебрачной дочери весьма знатного вельможи; умерла она тридцати восьми лет, оставив пятерых детей: моего отца и четырех его сестер.
 
Выйдя в отставку, генерал Башкирцев купил прекрасное имение под Полтавой. Купил дешево, у разорившегося, захудалого семейства. Говорят даже, что в этой сделке он выказал изрядную алчность и очень мало великодушия. Что ж, люди есть люди.
 
Мама вышла замуж двадцати одного года от роду, отвергнув несколько прекрасных партий. Мама – урожденная Бабанина. Со стороны Бабаниных мы происходим из старинного провинциального дворянства, и дедушка всегда хвалился, что ведет свой род от татар времен первого нашествия. «Баба Нина» – татарские слова: по-моему, просто умора. Дедушка был современник Лермонтова, Пушкина и т. д. Был он поклонник Байрона, поэт, воин, литератор. Побывал на Кавказе. Совсем молодым он женился на м-ль Жюли Корпелиус, пятнадцатилетней девушке, очень кроткой и миловидной, которая с годами стала толстой и крикливой и, подавленная превосходством мужа, совершенно принесла себя ему в жертву, а он был отменный деспот, чем гордился. У них было – ни много ни мало – девять детей!
 
Номер первый – Жорж, он требует отдельного примечания, потому что он нас всех погубил. С девятнадцати лет этот отвратительный и несчастный человек предавался всевозможным безумствам. Семья видела в нем гения и обожала его, а он ни с кем не считался; начал он с нескольких скандалов, но, столкнувшись с полицией, испугался и удрал под юбки своей маменьки, которую поколачивал. Он вечно пьянствовал, но иногда наступали минуты отрезвления, и он превращался в очаровательного кавалера, образованного, остроумного, обаятельного – он был высок, хорош собой, рисовал карикатуры, сочинял милые шуточные стихи, – а после снова водка и всякие пакости.
 
С женой он, разумеется, жил врозь. Загубленная жизнь. В этом скоте были заложены самые разные склонности – к благородству, к элегантности, к финансовым комбинациям, но в то же время… В Полтаве и ее окрестностях они с братьями развлекались разными сумасбродствами. Секли чиновников, играли шутки со всеми подряд, так что вся губерния от них стонала.
 
Наконец вмешался губернатор. Дедушка счел, что это с его стороны неслыханная дерзость, и принялся фрондировать против всех полтавских губернаторов подряд. В 1865 году Жоржа наконец схватили, посадили под арест и выслали в Вятку с двумя жандармами по бокам. Был ли он повинен в каком-нибудь страшном преступлении? Нет. Только тысячи мелких пакостей, которые изводили всех окружающих.
 
Здесь начало глупой и ужасной драмы, которая рикошетом задела и меня.
 
Мои родные порвали со всем обществом и все силы, все умственные способности свои направили на спасение Жоржа. Обивали пороги начальства, писали министрам, метались между Жоржем и полицейскими.
 
Мою молодую, очаровательную, умную, но не знавшую света маму использовали для спасения Жоржа. Она ходила к губернаторам, они принимали хорошенькую провинциалку, принимались с ней заигрывать, а между делом ее выслушивали.
 
В 1862 году мама ездила с сестрой и Жоржем в Петербург. Жоржу пришлось удирать из Петербурга в женском платье, а маму эта поездка чуть не свела в могилу.
 
Я всегда жила в деревне с бабушкой, которая меня обожала. Мама ездила на морские купания в Крым, за ней ухаживали, но она вела себя благоразумно; правда, ухаживания все равно вредили ее доброму имени. Дело в том, что вы себе не представляете, как тогда все было. Мама воспитывалась в деревне и ничего не знала о жизни в нормальном обществе. Она никогда, ну никогда не понимала, что жить надо соответственно своему положению. И вместе с тем – масса тщеславия. Кроме немногочисленного полтавского общества, она ничего не знала. Когда она оказывалась в Петербурге или на морском курорте, ее красота производила сенсацию, ее окружали поклонники, и ей этого было достаточно – она и не думала, как проникнуть в общество. Кроме того, здесь порядочная женщина, если она не бывает в свете и дает повод для пересудов, оказывается выброшена из общества порядочных людей; там все не так: сплошь да рядом бывало, что из глухой провинции приезжала красивая женщина – это никого не шокировало. Когда вы прочтете дальше, увидите, что я не защищаю маму и руководит мною только желание говорить правду.
 
Кроме бабушки, была тетка, тоже меня очень любившая; правда, иногда ее увозила с собой мама. Тетя моя моложе мамы, но некрасивая, очень жертвенная и всем жертвующая ради других.
 
Отец и дед-генерал сто раз пытались вернуть маму. Однажды Поля и меня повезли повидать отца, а он похитил нас и спрятал в деревне, чтобы заставить маму вернуться. Но мама с братьями примчались и отняли нас силой; прекрасно помню сцену в желтом флигеле в Гавронцах. Мы с Полем были в одной комнате, бабушка в другой, а отец в третьей, которую от остальной части дома отделял коридор. Бабушка бушевала; привыкнув всю жизнь орать на слуг, она ругалась во весь голос. А смущенный отец отвечал ей из своей комнаты, не показываясь нам на глаза, и я даже помню, что он ни разу не переступил границ относительной вежливости. Позже я поняла, что так проявлялось в нем отвращение к грубости и скандалам; я унаследовала от него эту черту.
 
Итак, нас перевезли к дедушке, бабушке и маме. Истории с Жоржем развивались своим чередом.
 
Около 1866 или 1867 года Доминика, жена этого негодяя, добилась изменения места ссылки, и из Вятки наше сокровище перевезли в Ахтырку – дыру, известную тем, что там хранятся святые мощи, привлекающие много паломников. Там это чудовище царило и всеми командовало; иногда Жорж развлекался тем, что приходил к мадам Бренн, моей французской учительнице, и читал ей пакостные книжки. Я слушала и все понимала, но никаких мыслей это во мне не будило.
 
Там подцепили моего дядю Романова, очень богатого сорокалетнего холостяка. Идея принадлежала Жоржу – сей господин уже попытался наложить лапу на состояние другой тетки, дедушкиной сестры, м-ль Василисы Бабаниной. Но после массы махинаций, мне неведомых, ему досталось от силы двенадцать-четырнадцать тысяч рублей. Тетка, старая дева, перебралась к деду и умерла там в каморке у него в доме.
 
Тетя Василиса смолоду была красавица, богачка, элегантная, обаятельная и остроумная. Замуж она не вышла. Была она чудаковатая, немного смешная, удочерила сиротку, м-ль Надин Мартынову, которая, едва ей стукнуло четырнадцать, поспешила бросить свою покровительницу и перебралась к дедушке в Черняховку, где жилось веселей. К тому же, поскольку у малышки за душой было тысяч двадцать рублей, мой дядя Александр, весьма практичный (как и она сама), принялся ее обхаживать. Когда они поженились, ей было пятнадцать с половиной. Из них получилась чрезвычайно хищная, жадная и счастливая пара. Дедушка очень сердился, но почти все его сыновья женились, ничего ему не говоря.
 
В сущности, это его мало заботило, он был большой эгоист и, пожалуй, позер. Он гулял по деревне наряженный как французский крестьянин – серая полотняная блуза, бархатные панталоны, на голове панама, а на указательном пальце огромный бриллиант. А слова блуза и панама он по-русски произносил на французский манер. Заблудший человек, ужасный и ничтожный. Он мог бы чего-то добиться в жизни, а не добился ничего – писал стихи, которых даже не публиковал, и корчил из себя либерала. В сущности…
 
Но я говорила о Василисе. Эта элегантная женщина, превосходившая окружающих, умерла два-три года назад, всеми заброшенная. Помню, когда она приезжала к дедушке в гости, в доме наводили уют. Очень избалованная своим отцом, она когда-то всеми командовала, и брат по-прежнему относился к ней почтительно и с восхищением. Пока она гостила, террасу все время украшали цветами и в доме царило праздничное настроение. Однажды она приехала, как всегда; спустя несколько недель с террасы убрали цветы, а она все не уезжала и осталась навсегда, и почтения ей доставалось теперь все меньше и меньше, пока дедушка не уехал, а тогда приемная дочь и Александр переселили ее в жалкую комнатушку в старом флигеле, где она и умерла.
 
Итак, все поселились в Ахтырке, кроме дедушки; там отыскался г-н Романов. У него была сестра, которой он не видел уже лет двадцать; она была еще богаче его.
 
И вот его стали приманивать – сперва напустили на него маму, очень кокетливую. Он в нее влюбился. Поехали все вместе в Харьков, он тоже понятия не имел о том, как принято себя вести в свете, да и Жорж его подстрекал, так что жизнь вели непостижимую. Каждый вечер Романов присылал билеты в ложу, где мы все красовались, а в каждом антракте нам приносили подносы, полные фруктов и конфет. Жорж приударял за одной актрисой и возил ее к нам в дом. Поехали в Крым, в Ялту, на море. Здесь я должна рассказать об одной маминой встрече.
 
Через станцию в нескольких верстах от нас должен был проезжать император, и мама со мной туда поехала. Увидев хорошенькую женщину, император проговорил с ней четверть часа – эта восторженная подданная его забавляла – и обещал, что увидится с ней в Ялте. Мы туда поехали, и Романов с нами. Мама была окружена ухаживаниями, и император три или четыре раза заговаривал с ней в публичных местах, но скоро ему это надоело, потому что она то и дело попадалась ему на глаза. Много пересудов возбуждал Романов; по возвращении из Одессы мы жили с ним в одной гостинице. И вот в одно прекрасное утро было решено, что этому пора положить предел: моей тете никогда не найти лучшей партии. Требовалось только согласие предполагаемого жениха. Но это был дурачок, он ко всем нам привык, и он ни в коем разе не был маминым любовником, хотя никаких препятствий к тому вроде бы и не было. Я и сама как могла пускала в ход свои чары девятилетней девчонки. Ну вот, Романова с тетей окрутили, и мы вернулись в Черняховку.
 
Спустя три дня после нашего приезда внезапно умерла бабушка. А Романов заболел – у него были приступы бреда и безумия. Лечили его очень заботливо.
 
Его значительное состояние давало нам больше свободы. В 1870 году, в мае месяце, мы уехали за границу. Исполнилась мечта, которую так долго лелеял Жорж, да и мама тоже. Мама – я твердо в этом убеждена – вела себя вполне благоразумно: натура ее была такова, что она совершала массу несообразных поступков, но никогда не доходила до… настоящих грехов.
 
Мы на месяц задержались в Вене, упиваясь всем, что было нам внове, прекрасными магазинами и театрами. Жорж подцепил там публичную девку и увез ее с собой. Романов чувствовал себя лучше и вел себя еще безумнее. Дедушка поехал с нами: ему тоже охота было поглядеть на эту Европу, о которой он знал только из книг.
 
Александр с женой остались в деревне полными хозяевами и начали наживать состояние, для начала ограбив дедушку до нитки. Они посылали ему мелкие суммы, а остальное клали себе в карман.
 
В июне 1870 года приехали в Баден-Баден, а там сезон в разгаре, всюду роскошь, сущий Париж. Наша компания была такова: дедушка, мама, г-н и г-жа Романовы, Дина, Поль и я; и с нами был доктор, наш несравненный ангел доктор Люсьен Валицкий. Он был поляк, но без преувеличенного патриотизма, по натуре добрый, очень ласковый, и в работе не щадил себя: в Ахтырке он был уездным врачом. Он учился в университете с мамиными братьями и с тех пор всегда считался у нас в доме своим человеком, наезжал в деревню по три-четыре раза в году. Для всех это всегда была безумная радость. К маме он питал братское, восторженное чувство, чуть не молился на нее и лелеял, как любимого ребенка. Перед отъездом оказалось, что дедушке, Романову, да и маме нужен врач (мама любила поболеть, иной раз и как следует). Валицкого взяли с собой, посулив платить ему, как принято в подобных случаях. Боюсь, что он так никогда ничего и не получил и, будучи слишком деликатен, чтобы просить, довольствовался перепадавшими ему скудными грошами, чтобы расплачиваться с портным, которому, умирая, он оставался должен несколько сотен франков. Для каждого из нас этот превосходный человек всегда был вторым «я».
 
В Бадене я поняла, что такое свет и элегантность, там меня измучило тщеславие. Перед казино собирались стайки детей. Я сразу распознала «шикарную» стайку, и у меня появилась мечта в нее проникнуть.
 
Дети, передразнивавшие старших, обратили на нас внимание, и одна девочка, по имени Берта[7], подошла и со мной заговорила. Я была так счастлива, что городила чепуху, и вся компания стала надо мной очень обидно издеваться. Берте было двенадцать, она была англичанка, и звали ее м-ль Бойд. У нее было несколько старших сестер, очаровательных и входивших в Бадене в самый избранный круг. Берта была знакома с детьми из всех аристократических семей, знавших ее семью. Мои родные не знали никого и развлекались разве что рулеткой и игрой в тридцать-сорок. У Берты был тринадцатилетний поклонник по имени Реми де Гонсалес Морено. Гонсалес-отец влюбился в мою маму, а Реми отрывался от Берты на минутку-другую, чтобы строить мне глазки. Мама вела себя своевольно и тем внушала доверие к себе Гонсалесу, стороннику Аргентинской республики. Г-жа де Гонсалес начала ревновать. Тут происходит нечто почти непостижимое по своей наивности. Мама, ни о чем таком не думая, познакомилась с г-жой де Гонсалес, и та обдала ее холодом. Но мама удвоила любезность, воображая, что не может же та быть к ней нерасположена, если ее муж относится к ней так доброжелательно. И когда Гонсалесы уезжали, мама поехала на вокзал; та дама сказала ей с весьма натянутым видом – я-то хорошо это видела, – как ей жаль, что из-за них мама лишает себя прогулки в такую прекрасную погоду. А мама ответила, что ей приятно провожать таких очаровательных знакомых.
Когда я думаю об этом теперь, вспоминая все те гримаски и интонации, я понимаю, что это чудовищно. Гонсалес-отец был удивлен и важничал, считая, что мамино поведение – знак его успеха. В конце концов, после многих поводов для удивления, этот человек понял маму и стал нашим другом.
 
Война прогнала нас в Женеву.
Но я еще мало рассказала о России и о себе, а это главное. Как принято в знатных семьях, живущих в деревне, у меня было две учительницы, русская и француженка. Первую, русскую, я хорошо помню; ее звали г-жа Мельникова, это была светская женщина, образованная, романтическая; она разъехалась с мужем и сделалась учительницей, по-видимому, сгоряча, начитавшись романов. Она стала другом нашего дома, с ней обращались как с равной. Все мужчины за нею ухаживали, и однажды утром она сбежала после какой-то любовной истории. В России романтические натуры не редкость. Она бы могла попрощаться и спокойно уехать, как положено, но славянский характер, к которому привиты французские нравы да романтические книги, – странная штука! Эта дама, чья судьба складывалась так неудачно, немедленно всей душой привязалась к девочке, которую ей доверили. Я же платила ей обожанием, отчасти из пристрастия к рисовке, которое уже было мне не чуждо. Мои родные, люди легковерные и также склонные порисоваться, вообразили, что я заболею, узнав об ее отъезде; в тот день на меня поглядывали с сочувствием, а бабушка, по-моему, даже специально для меня велела приготовить бульон, как для больной.
 
Под впечатлением от их переживаний я сама чувствовала, как бледнею. Вообще, я была болезненной, хрупкой и некрасивой девочкой; это не мешало всем окружающим видеть во мне создание, которое в один прекрасный день неминуемо и непременно превратится в чудо красоты, блеска и великолепия. Мама ходила к еврею-гадальщику.
 
– У тебя двое деток, – сказал он ей. – Сын будет такой, как все, а дочка станет звездой!..
Однажды вечером в театре какой-то господин сказал мне, смеясь:
– Покажите ваши ручки, барышня… О, по тому, как она носит перчатки, сразу видно, это будет ужасная кокетка.
Я была этим очень горда.
Сколько себя помню, с трех лет (меня не отнимали от груди до трех с половиной) меня влекло к себе величие. Куклы мои были сплошь короли и королевы; все, что я думала, и все, что говорилось в мамином кругу, было для меня всегда связано с этим неминуемым грядущим величием.
 
В пять лет я наряжалась в мамины кружева, втыкала в волосы цветок и шла в гостиную танцевать. Я была великая танцовщица Петипа, и весь дом сходился на меня поглядеть. Поль еще ничего собой не представлял, а Дина не могла со мною соперничать, хотя была дочерью общего любимца Жоржа.
 
Еще одна история: когда Дина появилась на свет, бабушка просто-напросто забрала девочку у матери и навсегда оставила у себя. Это было еще до моего рождения. Мама обожала Дину, и, поскольку ее родную мать это не слишком заботило, Дина осталась с нами. Супруга Жоржа была женщина практичная, очень веселая, как говорят, и, обожая Жоржа, который ее бросил, позволяла себе некоторые развлечения. От Жоржа у нее было еще двое детей. Дочь Леля и мальчик Этьен. Дочь вышла замуж. Сын умер в шестнадцать лет; о его смерти еще будет сказано.
 
После г-жи Мельниковой моей гувернанткой стала м-ль Софи Должикова, шестнадцати лет от роду, – о Святая Русь! – и другая гувернантка, француженка, мадам Бренн, причесанная по моде времен Реставрации; у нее были светло-голубые глаза, и она всегда грустила, быть может, потому, что ей было пятьдесят лет и она была больна чахоткой. Я очень любила ее, она учила меня рисованию. С ней я нарисовала какую-то церковку. Впрочем, рисовала я часто; когда взрослые садились играть в карты, я пристраивалась рисовать на ломберном столе. М-м Бренн умерла в 1868 году в Крыму. Молоденькая русская гувернантка, к которой в доме относились как к дочери, едва не вышла замуж за молодого человека, которого привел доктор; этот молодой человек славился тем, что у него без конца расстраивались помолвки. На сей раз все как будто шло великолепно, но тут как-то вечером вхожу я к ней в комнату и застаю м-ль Софи горько плачущей в подушку. Сбежался весь дом:
– Что, что случилось?
После долгих слез и рыданий бедняжка наконец пролепетала, что никогда, нет, никогда не сможет!.. И снова слезы! Все принялись ее ласково увещевать.
– Да в чем же дело?
– В том… в том… я не могу привыкнуть, что у него такое лицо!
 
Жених, сидя в гостиной, все слышал. Через час он сложил свой сундук, обливая его слезами, и отбыл. Это была его семнадцатая расстроившаяся помолвка.
 
Я так помню этот вопль: «Не могу привыкнуть, что у него такое лицо!» – он исторгся из самого сердца; и я тогда уже очень поняла, как это на самом деле ужасно – выйти замуж за человека, у которого такое лицо, что к нему невозможно привыкнуть.
 
Все это приводит нас к 1870 году, в Бадене. Объявили войну, и мы удрали в Женеву. Сердце мое было проникнуто горечью и планами мщения. Каждый день перед сном я шепотом читала дополнительную молитву: «Боже, сделай так, чтобы я дружила с Бертой и чтобы у меня были поклонники!» Молитва была первоначально составлена патером – «Аве» и все, что полагается, а потом: «Боже, не дай мне заболеть оспой, сделай так, чтобы я была красивая, чтобы у меня был хороший голос, чтобы я была счастлива в семье и чтобы мама жила долго!»
 
Я еще была под впечатлением от смерти бабушки, которую очень, очень любила; она часами твердила мне, какая я замечательная, и называла меня самыми ласковыми, самыми дурацкими прозвищами.
 
Бедная бабушка – если бы у нее никого не было, кроме меня! Но был еще этот скот Жорж, которого она всегда упрямо считала «несчастным ребенком» и завещала его маме, а та решила, что отныне ее долг – повиноваться воле умирающей матери, и принесла в жертву безобразиям этого подонка свою репутацию, жизнь и детей. В нашем доме Жоржа окружали родственной заботой, остальные братья бросали все дела и ради Жоржа летели в почтовой карете за четыреста-пятьсот лье; а сестры ходили ради него то в тюрьму, то в полицейский участок, ели и пили с жандармами, чтобы те помягче обращались с Жоржем… Тьфу!
 
В Женеве мы поселились в гостинице «Корона» на берегу озера, это было прелестно.
 
Мне взяли учителя рисования, он приносил мне модели: маленькие шале с окнами, похожими на стволы деревьев и ничего общего не имевшими с настоящими окнами настоящих шале. Я не пожелала их рисовать, потому что не понимала, как могут быть такие окна. Тогда старичок-учитель велел мне просто-напросто изобразить с натуры вид из окна. В это время мы уже переехали из «Короны» в семейный пансион Хуберколлер, и прямо под нашими окнами высился Монблан. Я и нарисовала старательнейшим образом ту часть Женевы и о?зера, которая была мне видна; на том дело и кончилось, не знаю уж почему.
 
В Бадене мы успели заказать портреты с фотографий, но эти портреты с их натужной красивостью показались мне безобразными и вымученными. Мама встретила знакомого, некоего г-на Башмакова, он приехал устраивать в один известный женевский пансион доктора Хактиуса мальчика по фамилии Щербина. Мальчик был сыном его подруги, на которой он потом и женился, когда она овдовела. Мы встретились в церкви, и любезнейший г-н Башмаков с учтивостью придворного вспоминал маму в юности, в Полтаве, где он был в то время вице-губернатором.
 
1 мая 1884 года
 
 

Предыдущая: «Последний день Помпеи» отправят на реставрацию

Следующая: Пока нет

---